Марк Арен. Наследник

© ИП Богданов И.В. (издательство «ЛюМо»], 2018

© Марк Арен, 2018

Роман был написан мною лет десять назад под впечатлением истории, которую поведал мне Мстислав Ростропович. И с тех пор я не оставлял попыток его экранизации, но всякий раз дело спускалось на тормозах, а на мои вопросы, что же, черт побери, происходит, следовал ответ, что тема-де, как ни крути, стремная и кто-то что-то может не так понять. А все началось, как я уже говорил, с рассказа Мстислава Ростроповича, с которым меня познакомил Сурен Казумян. Дело было так. В один из вечеров, после очередного концерта в Центре оперного пения Галины Вишневской, мы со Славой (он категорически не приемлил «выкаться» с тем, с кем выпивал) проводили Галину Павловну по ее неотложным делам, а сами засели у них в квартире, там же, на Остоженке, 25. Откупорив вино, Слава, как это часто за ним водилось, слово за слово, ударился в воспоминания, о которых я когда-нибудь напишу, ибо большинство из его рассказов просто невероятны по своему содержанию. Одно только жаль, что нельзя будет передать ярчайшей харизмы, которой обладал рассказчик.

Так вот, смакуя вино, Слава вспомнил про свою поездку в Японию к императору Акихито. Тот увлекался виолончелью и попросил, чтобы Слава его послушал. Слава выполнил просьбу, заметив, что если раньше для монархов музицировал он, то теперь его слух услаждают сами монархи. И вот, после импровизированного концерта, прогуливаясь с императором по его покоям, взгляд Славы зацепился за небольшую витрину где сиротливо лежали бурая тряпка и пластинка, размером не более ногтя. Перехватив взгляд «императора музыки», Акихито сказал, что эти артефакты остались от Николая II.

Оказывается, за пару лет до вступления на престол Николай Александрович побывал в Японии, где стоящий в оцеплении полицейский напал на цесаревича и нанес ему плашмя два удара саблей по голове. И невзрачная бурая тряпка в витрине – это платок греческого принца Георга, который приложили к венценосной ране, а тоненькая пластинка – осколок черепной кости, который, обработав рану, удалил местный хирург[1].

Тогда я не придал особого значения этой истории, она была не хуже и не лучше тех, которые умел и любил рассказывать Слава. Но однажды, роясь в Сети, я набрел на жаркие споры по поводу подлинности останков, найденных в Поросенковом логе. Накал страстей был настолько велик, что, вспомнив историю, о которой рассказывал Слава, я, словно гончая, взявшая след, стал рыть носом землю в поисках фактов. Начнем, пожалуй, с Первого издания официальных материалов правительственной комиссии по изучению вопросов, связанных с исследованием и перезахоронением останков российского императора Николая II и членов его семьи[2].

Так, в пункте 6 параграфа 3.2 раздела «Судебно-медицинская экспертиза, проведение антропологических и иных исследований, направленных на идентификацию останков» указано:

Там же в ответах на постановления от 21.11.1997 г. пунктом 15 (5, 6, 7) указывается:

Допустим, но в тех же материалах, чуть выше, в пункта 6 ответов на вопросы постановления от 05.11.1993 г. указывается, что при исследовании костных останков № 4, приписываемых Николаю II, выявлены следующие патологические изменения и особенности анатомического строения, имеющие идентификационное значение:

Странно. А ведь в Государственном архиве РФ на Большой Пироговской, 17, по свидетельству профессора Российской академии истории и палеонтологии Вадима Винера существует запись лейб-медика Евгения Сергеевича Боткина, в одном из дневников которого есть фраза: «Николай Второй неудачно залез на лошадь. Упал. Перелом ноги. Боль локализована. Наложен гипс»[3].

Но на скелете, который приписывается Николаю II, нет перелома ноги и, как следствие, костной мозоли, обеспечивающей, как указано выше, «срастание переломов костными структурами при нарушении целости кости в случаях трещин, переломов».

Дальше лучше или хуже, кому как. Дело в том, что в бескрайних просторах Интернета я набрел на свидетельства, что кайзер Германии Вильгельм II хлопотал по поводу спасения своей двоюродной сестры, Александры Федоровны, супруги Николая II. Скажу более, 22 октября 1918 года, по приказу Вильгельма II и канцлера Макса Баденского из тюрьмы был освобожден Карл Либкнехт. Был выпущен также Иогихес – другой спартаковец польского происхождения. Совпадение? Или первый обмен заложниками в истории отношений Запада и Востока? Во всяком случае, точно известно, что летом в Берлине представители большевистской власти Карл Радек и Адольф Иоффе предложили в обмен на свободу императрицы и ее дочерей выпустить арестованных кайзером «крайне левых». При этом Радек заверил немцев, что императрица и дочери находятся в безопасности.

А этому предшествовало заключение мирного договора между Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией с одной стороны и Россией – с другой. Поработав какое-то время в Германии, не понаслышке зная об «орднунге» и понимая, что если на переговорах обсуждалась судьба семьи Николая II, то об этом что-то должно быть указано в договоре, я перелопатил его вдоль и поперек, но тщетно. А в то время я работал над докторской и часто встречался с проректором Московской государственной юридической академии Сергеем Кашкиным, тем паче что у него тогда училась моя жена.

И как-то раз он свел нас с ректором академии Олегом Кутафиным. Слово за слово и только я обмолвился о Брест-Литовском договоре в контексте судьбы царской семьи, как Кутафин, наморщив лоб и задумавшись, сообщил, что при заключении Брест-Литовского договора 1918 года германская сторона добилась согласия советской стороны предоставить возможность выезда из России не только военнопленным и другим подданным Германии, жившим на ее территории, но и потомкам бывших немецких эмигрантов!

Во мне сразу проснулся научный работник. Покопавшись в библиографии диссертаций по праву раннего советского периода, я нашел ссылку на подписанный в Брест-Литовске Русско-Германский дополнительный договор к Мирному договору. Он содержал специальную главу № 6 под названием «Забота о реэмигрантах», ст. 21 которой давала гражданам договаривающихся сторон, «которые сами или их предки являются выходцами из территории противной стороны», право возвращения на родину[4]. А ведь ни с одной из других договаривающихся сторон – Австро-Венгрией, Болгарией или Турцией – такого соглашения подписано не было.

Я оказался прав. Орднунг есть орднунг. Возможно, немцы не изменили себе, даже имея дело с временными, как всем тогда казалось, большевиками, создав для себя, для них и для царской семьи юридическое основание для их эмиграции.

Что дальше? А дальше, со слов Роберта Вильтона, давнишнего корреспондента «Таймс» в Петрограде, с секретной миссией вызволения из Тобольска царской семьи туда особым комиссаром за скрепою секретаря ЦИК армянина Аванесова был отправлен Василий Васильевич Яковлев, который какое-то время жил в Берлине. В романе он фигурирует также как «товарищ Антон». Долгое время этот человек оставался загадкой. Вокруг его имени рождались легенды. О нем писали и как о боевике, соратнике Сталина и Камо, и как о таинственном суперагенте разных спецслужб. Доктор исторических наук Генрих Иоффе был одним из немногих, кто долго шел по его следам. И однажды в его квартире раздался телефонный звонок от дочери того человека, сведения о котором он разыскивал. Привезенные ею документы хранятся в Государственном архиве РФ.

Настоящее имя этого таинственного человека – Константин Мячин, член партии большевиков с 1905 года. Один из руководителей уральских большевистских боевиков-экспроприаторов, главной целью которых был захват крупных сумм денег для нужд партии. Без убитых и раненых такие дела не обходились. В 1908 и 1909 годах участвовал в экспроприациях на станции Миасс, о чем Максим Горький поведал в романе «Жизнь Клима Самгина». Затем под именем Василия Яковлева выехал за границу.

В Россию его вернула Февральская революция. Активный участник восстания против Временного правительства, Костя Мячин, пока Ленин отсиживался на квартире, верхом на пушке подъехав к телеграфу, стал первым комиссаром телефонных и телеграфных станций, а затем и одним из первых членов ВЧК[5].

Весной 1918 года Яковлев вновь в Петрограде – доставил в голодающий город поезд с хлебом. В конце марта его вызывает Яков Свердлов и поручает вывезти царскую семью из Тобольска в Екатеринбург.

Колчаковский следователь Н. Соколов, руководивший расследованием по делу царской семьи, в одной из своих записей от 28 января 1921 года указал: «Все факты в поведении Яковлева, установленные следствием, определенно свидетельствуют о попытке увоза государя Императора за Екатеринбург, а вовсе не представляют простую попытку перевоза его из Тобольска в Екатеринбург». В другом месте Соколов отметил, что Яковлев при этом «выполнял возложенное на него поручение». Чье? Соколов полагал, что, скорее всего, немцев[6].

Давнишняя связь Мячина-Яковлева со Сталиным, как соратником по боевой тройке, куда кроме них входил и друг детства Сталина Камо позволила взглянуть на миссию, связанную с царской семьей, сквозь призму еще одной тайны, на сей раз связанной с рождением отца всех народов.

По официальной версии, отец Сталина – сапожник Джугашвили, а по преданию – знаменитый путешественник Пржевальский, который в 1878–1879 годах жил в Гори, где, верный своей привычке, вел дневник. В годы правления Сталина из архива Пржевальского исчез весь этот период. Но в расходной книге за 1880–1881 годы по недосмотру цензора остались отметки об отсылке Пржевальским денег матери Сталина на содержание их общего сына Иосифа[7].

А для того, чтобы понять, при чем же тут Пржевальский, обратимся еще к одному преданию: «Однажды бывший начальник пресс-службы великого князя Николая Алексеевича Романова-Дальского в беседе с журналистами сказал, что его всегда поражало в Сталине умение достойно держаться на встречах и переговорах самого высокого уровня. И, помолчав, добавил: «Впрочем, чему же тут удивляться. Как ни крути, а у него были веские права на русский престол. Его отцом был Пржевальский. Спросите, каким образом соотносятся Пржевальский и русский престол? Да самым обыкновенным – Николай Пржевальский – внебрачный сын императора Александра II»[8].

Известно, что в 1837 году великий князь Александр Николаевич отправился путешествовать по России. В Смоленске ему представили местную красавицу Елену Каретникову, и между ними вспыхнул роман. Вскоре будущий царь уехал, а Елена Алексеевна вышла замуж за небогатого помещика Михаила Кузьмича Пржевальского. А ведь шансов стать ее мужем у Пржевальского не было: он был некрасив, беден и стар, и отец невесты, услыхав о его намерении, погнал со двора жениха. Но потом, узнав, что дочка в положении от великого князя, смирился. Весной 1838 года Каретникова обвенчалась с Пржевальским, а уже 31 марта у нее родился сын Николай.

Родство Николая Михайловича с царем подтверждают не только их внешнее сходство, но также и факты. Учась в шестом классе гимназии, Николай выбросил в Днепр учительский журнал – будущий путешественник был озорником. Пржевальскому грозило исключение из гимназии. Об этом происшествии доложили великому князю Александру Николаевичу! Казалось бы, зачем тревожить его по таким пустякам? Но почему-то потревожили, в итоге мальчик отделался легким испугом.

Да и карьера провинциального дворянина, ставшего генерал-майором, показывает, что Николай Михайлович был не простым человеком. На армейской службе его перевели в разведывательное управление. Александр III, являясь ему молочным, сводным братом по отцу, послал Николая Пржевальского в Тибет. А в 1891 году учредил в его честь большую серебряную медаль имени Н.М. Пржевальского.

Так вот, когда шла подготовка к экспедиции на Тибет, Пржевальский приехал на Кавказ, к князю Микеладзе. А у того была племянница – Екатерина Геладзе. Бывая у дяди, она познакомилась с Пржевальским. В результате родился мальчик Иосиф. А племянница та была замужем за Джугашвили. Ее первые два сына от мужа родились чуть больше килограмма весом и умерли после родов.

Кстати, просматривая архивы, историки нашли на первый взгляд ничем не приметную запись. На одной из ветхих, пожелтевших страниц церковно-приходской книги г. Гори был засвидетельствован факт рождения Иосифа Джугашвили 6 декабря 1878 года. А ведь по сей день считается, что Сталин родился 21 декабря 1879 года. Почему? Возможно, он сознательно изменил дату своего рождения с 1878 на 1879 год, т. е. указал время, когда Пржевальский находился в Китае и, значит, никак не мог стать его отцом.

После смерти Пржевальского в 1888 году остался дневник, где он писал о своем периоде 1878–1879 годов. В годы правления Сталина в архиве Пржевальского этот период был изменен. Но в расходной книге за 1880–1881 годы по недосмотру цензора остались отметки об отсылке Пржевальским денег матери Сталина на содержание их общего сына Иосифа.

А в 1946 году, словно продолжая традицию, заложенную императором Александром III, Сталин учредил уже золотую медаль им. Н.М. Пржевальского, и во 2-м издании Большой советской энциклопедии портрет генерала Пржевальского дается в цвете и самым большим – крупнее портретов Маркса, Энгельса и даже Ленина. Притом что в 1-м издании той же энциклопедии текст о Пржевальском занимал меньше колонки и даже меньше статьи о другом русском географе, Петре Семенове-Тян-Шанском.

И если все это было именно так, то выходит, что Сталин мог спасти родню, в чем ему поспособствовал друг по подполью, член ВЧК Василий Яковлев-Мячин. Иначе почти что детективная связка: Александр II – Пржевальский – Сталин – Яковлев (Мячин) – Николай II – теряет судьбоносный смысл.

И последнее. В романе прослеживается маниакальный интерес одной зарубежной секретной службы к судьбе семьи последнего русского императора. Быть может, это связано с тем, что в основе Федеральной резервной системы США лежит золото Николая II. Оно было внесено в 1904–1912 годах банкиром Эдвардом Ротшильдом для создания «золотого пула» Лиги Наций. Вот почему появление прямого наследника Николая II грозит обрушить финансовый мир[9].

 

Марк Арен

Весна 45-го в отличие от советских войск неохотно вступала в окрестности Кенигсберга. Но достаточно было прошуметь первому весеннему дождю, как в одну ночь опушились липы и тысячами зеленых побегов пробилась к солнцу трава.

– Весной пахнет, как дома! – блаженно улыбаясь, шумно, словно мехами, втянул в ноздри воздух стоящий на посту молодой солдат.

– А весной везде одинаково пахнет, – облокотившись о перекрывающий дорогу шлагбаум, стал крутить самокрутку его напарник, пожилой старший сержант. – К примеру, вот я, – продолжил он, аккуратно отсыпая щепоткой махорку, – третью весну на фронте. Встречал ее в разных краях. А пахнет она везде одинаково. Вопрос к тебе имею – почему?

Молодой солдат скосил на него недоверчивый взгляд:

– А ты знаешь?

– А как не знать? – покачав головой, добродушно хмыкнул пожилой солдат. – Вот ты, Харитонов, к примеру, младенцев нюхал?

– Ну, нюхал… – не зная, к чему тот клонит, неуверенно протянул Харитонов.

– Ну и как они пахнут? – продолжил допытываться напарник.

– Как надо, так и пахнут, – уклончиво ответил ему Харитонов.

– Ты хвостом не крути, отвечай! – прикрикнул старший сержант. – Одинаково али нет?

– Ну ясное дело, – Харитонов пожал плечами. – Чего же с них взять… Младенец – он и есть младенец. – И, пользуясь случаем, блеснул навыком немецкого языка: – Киндер.

– Вот и весна так, – удовлетворенно кивнул напарник. – Потому что природа рождается…

Вдруг из-за поворота, визжа резиной, на дорогу выскочила какая-то легковая машина.

– Гляди-ка, – кивнул на нее старший сержант.

– Шибко идет, – поправив автомат, ответил ему Харитонов.

– Дай-ка предупредительный…

Харитонов вскинул Калашников, и предрассветную тишину вспорол сухой треск автоматной очереди. Однако машина, не снижая скорости, продолжала мчаться прямо на них.

– Тикает! – выпучив глаза, заорал Харитонов. И в тот же миг машина, не снижая скорости, сбила шлагбаум и умчалась вдаль.

Со словами «Врешь, не уйдешь!» его командир, щелчком отбросив окурок, вскинул винтовку и, прицелившись, выстрелил вслед удаляющейся машине. Та, вдруг резко вильнув, съехала с дороги и уткнулась капотом в растущее на обочине дерево.

– Поди-ка проверь, – удовлетворенно хмыкнув, кивнул Харитонову старший сержант.

Держа наперевес оружие, тот бросился исполнять приказ. Добежав до машины и держа на прицеле салон, Харитонов рывком открыл шоферскую дверь, и оттуда мешком вывалилось тело в офицерском мундире. Убедившись, что в салоне никого больше нет, Харитонов повернулся и крикнул:

– Капут!

– Ясное дело, – удовлетворенно хмыкнул напарник, – оружие захвати. Да курево… если есть. – И вполголоса, словно сам себе, добавил: – Ему уже ни к чему, а в хозяйстве сгодится…

Вытащив из кобуры убитого пистолет, сунув его себе за пояс и взяв лежащие рядом с фуражкой папиросы, Харитонов хотел уже было бежать обратно, как вдруг заметил выпавший из машины красивый портфель, прикованный к запястью убитого офицера. Отстрелив браслет и на ходу разглядывая портфель, Харитонов вернулся к разбитому шлагбауму. Взяв у него папиросы, напарник кивнул на портфель:

– А это что?

– Известно что, портфель! – важно ответил Харитонов.

– И на кой он тебе? – удивился старший сержант.

– Как на кой? Война закончится, на работу буду носить! – рукавом отирая с портфеля росу, сказал Харитонов.

– Ну, ты даешь, Харитонов! – усмехнулся напарник. – Министром, что ли, работать будешь?

– Будет надо, смогу и министром! – насупился Харитонов.

– Ну-ну! Оружие фрица не забудь сдать, министр! – доставая папиросу из пачки, с усмешкой ответил ему командир. – А я покамест проверю курево, чем там баловался покойник.

Чиркнув зажигалкой, он прикурил, глубоко затянувшись, ноздрями выдохнул дым и, с прищуром взглянув на папиросу, со знанием дела сказал:

– А табачок-то знатный!

В России миллениум встречали с необычным чувством. Все ожидали, что что-то произойдет. И хотя никто не мог предсказать ничего определенного, в воздухе витало ощущение грядущего нового.

А вот Катя Кузнецова не ждала никаких перемен. Не ждала и не хотела. Потому что, потеряв мужа, она разучилась ждать, а оставшись одна, успела к своему одиночеству привыкнуть. Временами, правда, ее навещала хандра, которую могла побороть лишь смена обстановки. И поэтому, едва заметив ее верных спутниц – апатию и беспричинную грусть, она убегала от них, ища спасения в чужих городах и весях. Благо отец заботился о том, чтобы она жила в достатке, а на кафедре всегда можно найти коллегу, готового взаимообразно ее подменить. Ну а если к тому же подворачивалась научная конференция, то к вящему ее удовольствию смена обстановки проходила с толикой пользы.

Поэтому, когда за спиною утомительной череды новогодних праздников замаячила подкрадывающаяся меланхолия, она без колебаний купила билет и, воспользовавшись традиционным приглашением, умчалась от нее, как это часто бывало, на край света, в Токио, на ежегодный конгресс.

Приезжая сюда, она всякий раз останавливалась в одном и том же отеле. И не беда, что отсюда было неудобно добираться до университета, зато рядом находился православный храм, и если ей приходилось задерживаться здесь на выходные, то на воскресную службу она приходила сюда. Конечно, вблизи университета традиционно размещалось много отелей и в выходные в Токио с транспортом нет никаких проблем, но Катя желала соблюсти привычный распорядок воскресного дня. Не торопясь прийти в храм, спокойно отстоять службу, подпевая маленькому хору, и, самое главное, не растерять то благостное состояние души, которое охватывало ее после богослужения. А этому могли помешать суета сабвея и шум токийской толпы.

Честно говоря, Катя не считала себя истовой христианкой. Да, она посещала храм, но не ходила на исповедь и не причащалась. Она любила церковное пение, сама пыталась подпевать, но так и не выучила ни одного тропаря. Слушая чтение Евангелия, она вся изнутри трепетала, пребывая в состоянии «благоговейного непонимания», как выразился как-то один ее знакомый дьякон. Но если не удавалось достичь нужного настроения, ее понемногу начинала охватывать скука.

Вот и сейчас, слушая монотонный речитатив священника, она из-под опущенного платка украдкой оглядывала соседей. Прихожан в этой церкви было немного, и поэтому знакомое лицо она приметила сразу. То был высокий, чуть седоватый мужчина лет сорока в темном элегантном пальто. Аккуратная бородка обрамляла его доброе лицо. Голубые глаза глянули на Катю приветливо. Мужчина едва заметно ей поклонился и вновь обратил свой взор к алтарю.

Едва она задумалась о том, где же могла его видеть, как сразу вспомнила: на конгрессе. Тотчас в ее памяти всплыла его уместная реплика по поводу регламента, а вместе с ней и имя: Майкл, Майкл Вертер. Он представлял университет Афин. Ей еще тогда бросилась в глаза очевидная несуразица между англосаксонским именем и еврейской фамилией, отменным, почти без акцента, японским языком и откровенно славянской внешностью этого грека. Впрочем, и то и другое в равной степени не укладывалось в Катины представления о том, как должен выглядеть и зваться греческий ученый, но тем не менее этот человек ей запомнился, и это было более чем странно, поскольку хорошей зрительной памятью она похвастаться не могла. К примеру ей никак не удавалось запомнить лица студентов, если занятия проходили не чаще раза в неделю, и некоторые из ее подопечных этим бессовестно пользовались, сдавая друг за дружку коллоквиумы, экзамены и зачеты.

После окончания службы она задержалась у иконы Николая Чудотворца и попыталась настроиться на молитвенный лад, но не получилось – мысли почему-то путались и рвались. Вздохнув и перекрестившись, Катя с поклоном вышла из храма и увидела все того же мужчину. Он стоял во дворе под аркой ворот, и падавший снег успел тонкой лентой осесть на полях его шляпы. Катя сразу обратила внимание, что она ему очень к лицу, и тут же пожалела, что вместо плаща сегодня надела куртку. Почему-то она подумала, что в куртке будет довольно нелепо смотреться рядом с этим импозантным мужчиной. «Да с чего я взяла, что мы окажемся рядом?» – рассердилась она, поймав себя на этой мысли, и тут же услышала, как он ее окликнул, причем – по-русски:

– Екатерина Николаевна? Позволите вас проводить?

Она повернулась к нему, завязывая тесемки капюшона, и попыталась изобразить удивление:

– Добрый день, господин Вертер. У вас отменное произношение для грека.

– Да какой из меня грек? – улыбнулся Вертер. – В Греции я последние десять лет. Да и то – урывками от конференции к семинару. Дома я в основном пишу и редко где бываю, и поэтому есть города, в которых я ориентируюсь не хуже, чем Афинах. К примеру, вот Токио – здесь я могу ходить с закрытыми глазами, и если вас что-то интересует, то можете всецело мной располагать.

– А я вот нет, – пожав плечами, с сожалением ответила Катя. – В который раз бываю в Токио и всегда пытаюсь найти букинистические лавки. Но не нашла ни здесь, ни в центре.

– За этим дело не станет, – улыбнулся Майкл и деловито осведомился: – Вы книголюб или коллекционер? А может, вас интересует литература по специальности? Русская, японская, иностранная?

– Разве женщина может предугадать, с чем выйдет из магазина?

– Даже если он книжный? – удивился Майкл.

– А какая нам разница, – пожав плечами, ответила Катя.

– В таком случае сочту за честь быть вашим гидом в экскурсии по книжным лавкам Токио, – сказал Майкл, галантно предложив ей согнутую крендельком руку. И тут же меняя тему, словно ее согласие – вопрос уже решенный, продолжил: – А вы слышали про «цундоку»? – И сам же сразу ответил: – Это сугубо японское понятие, которое означает «покупать книги и не читать их».

– Обычно я предпочитаю побыть одна после службы, – начала было Катя, но, тряхнув головой, словно отметая сомнения, закончила: – Но книги того стоят, идемте!

– Тогда нам сюда, – сказал Майкл, указывая вправо, – поедем наземкой. В любом случае до станции Сенгоку отсюда ближе, чем до электрички. Пять минут прогулочным шагом.

«Я знаю», – хотела ответить Катя, но промолчала. Честно говоря, она себя не узнавала. С тех пор как осталась одна, она научилась мгновенно строить стену между собой и любым мужчиной, стремящимся сократить выдерживаемую ею дистанцию. Но в данном случае так почему-то не произошло. Она попыталась объяснить происходящее тем, что в том не было и особой нужды – ведь через несколько часов она улетит домой в Петербург и никогда больше не увидит этого русского грека. Так почему же не воспользоваться и не исполнить давнишние планы? Когда еще она найдет того, кто знает город?

И действительно, для Майкла не составляло особого труда ориентироваться в Токио. Едва они вышли со станции Нихонбаси, как прямо перед собой Катя увидала книжный супермаркет «Марудзэн», о котором столько слышала и куда давно хотела попасть. А ведь она часто здесь проезжала!

Майкл был на редкость предупредителен. «Марудзэн» начинался с этажа, где продавались канцелярские товары, и по идее задерживаться там им не было нужды, но Катя остановилась, как зачарованная. Ее всегда удивляло, что в век сплошной компьютеризации люди не только не отказались от карандаша и ручки, но и, наоборот, производят их во все большем количестве и в самых невиданных формах. Но здесь ее задержали не они – хотя и трудно было пройти мимо керамических чернильниц и подлинных гусиных перьев. Нет, Катя надолго застряла там, где продавались краски, бумага и кисти. Их выбор не поддавался описанию…

– Рисуете? – спросил Майкл.

– Пытаюсь, – призналась она, вертя в руках набор колонковых кистей. – Сестра у меня – настоящая художница. Она и график, и скульптор.

– Завидую, – вздохнул Майкл и, перехватив ее вопросительный взгляд, поспешил пояснить: – Я в смысле того, что у меня нет ни сестры, ни брата, а только целая армия кузенов и кузин. Да и то благодаря приемным родителям…

Поскольку на первых двух этажах продавались японские книги, а на третьем располагалось нечто вроде клуба джентльменов, они сразу поднялись на четвертый этаж.

– Вот здесь, – сказал Майкл, подводя ее к стеллажам, стоящим в центре зала, – я провожу не один час. Видите ту полку? Там собраны прижизненные издания. Рекомендую взглянуть. Хотите побродить в одиночестве?

– Вы угадали, – сказала Катя, а сама подумала: «Вот хитрец! Как ловко от меня отделался, чтобы самому уединиться».

Однако, увидев томик Игоря Северянина, а рядом – гумилевский «Путь конквистадоров», она и сама забыла обо всем. И было с чего: здесь на полке, выстроившись в ряд, стояли книги, изданные в начале прошлого века. Пробежавшись пальцами по их корешкам, словно по клавишам фортепиано, Катя наткнулась на поэму Андрея Белого «Первое свидание». Сама не знаю почему она раскрыла книгу и поймала себя на мысли, что сделала это исключительно под впечатлением их встречи с Майклом. И в ту же секунду за ее спиной раздались чьи-то шаги. Оглянувшись, она увидела Майкла. Он направлялся к ней, листая на ходу небольшую брошюру. Банальность возникшей у нее ассоциации была столь очевидна, что Катя поспешила убрать руки за спину. Но Майкл был настолько поглощен своей находкой, что ничего не заметил и, подойдя к ней сказал:

– Взгляните, что я нашел. Это «Основы России» англичанина Беринга. Он написал эту книгу в 1914 году, после того как несколько лет прожил в России. Тут есть любопытнейший пассаж, позвольте, я вам зачитаю. Вот здесь… Итак, он пишет: «…не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства». А вот еще… – сказал он, перелистав несколько страниц: – «…у случайного наблюдателя могло бы явиться искушение воскликнуть: да чего же большего еще может желать русский народ?!». И еще он пишет, что этим самым недовольством Россию заражали интеллигентские круги, – с грустью захлопнул книгу Майкл и, только теперь заметив что-то в руках у Кати, спросил: – А вы что откопали?

– Да так, – смутившись, ответила Катя, – Андрей Белый…

– А-а-а, «Первое свидание», – заглянув ей за спину и увидев обложку, протянул Майкл и внимательно посмотрел Кате в глаза, да так, словно пытался заглянуть ей в душу.

– Эта книжка стоит здесь не первый год, – продолжил он, – и просят за нее не так уж много…

– И почему же вы ее не купили? – пряча глаза, спросила Катя.

– А я не поклонник Бориса Бугаева, – ответил Майкл, – его поэзия меня не трогает, а словесные эксперименты кажутся безрезультатными. И хотя я собираю подобные книги, эту я никогда не куплю. Потому что тогда она не достанется тому кто ее ищет. Ведь кто-то любит его стихи, верно? Вот вы любите?

– Вообще-то я предпочитаю прозу, – ответила Катя.

– Прозу Андрея Белого? – удивился Майкл.

– Да нет же. К примеру, Булгакова. Но вы увиливаете от ответа! – взглянув на него, сказала Катя.

– Отнюдь, – улыбнулся ей Майкл. – Просто рано или поздно поклонник его таланта встретится с этой книгой. И я не хочу этой встрече помешать. Даже за счет полноты моей коллекции. Вас устраивает такое объяснение?

– Пожалуй, оно чересчур многословное, – подумав, сказала Катя. – Хотя и вполне откровенное. Но почему вы так уверены, что ее обязательно кто-то купит?

– Иначе бы она здесь не стояла, – кивнув на полку, сказал Майкл.

– Верите в предопределенность? – вопросительно взглянула на него Катя.

– Да, – сказал он, глядя на нее чуть серьезнее, чем бы ей хотелось. Катя немного смутилась, но не отвела взгляда.

– Кажется, теория вероятности против вас, – слегка усмехнувшись, сказала она. – В Токио не так много поклонников русской поэзии. Во всяком случае, меньше чем один на миллион. И книжке этой придется ждать до окончания веков.

– И тем не менее я все же верю в предопределенность, – ответил он. – Не могла же теория вероятности предсказать, что сегодня в Токио встретятся два поклонника русской словесности.

– Что ж, – сказала она, – раз так, пускай ждет. И, положив книжку на полку, продолжила: – Но хочу вам заметить, что по теории вероятности наша встреча вполне закономерна. Русских на свете много, они мобильны, и их встречи в самых отдаленных уголках мира перестали кого-либо удивлять. Посему не надо подменять банальную статистику метафизической предопределенностью.

Майкл поднял вверх руки:

– Сдаюсь. Вы победили. И, как побежденный, предлагаю вам трофей. В виде обеда. Вы какую кухню предпочитаете?

– Свою, домашнюю, – растерянно ответила Катя, слегка оторопев от такого внезапного перехода.

«Только что все было так невинно и мило, говорили о книжках, наметился даже философский спор – и вдруг, нате вам, “давайте поужинаем“», – подумала она и вновь поймала на себе его взгляд.

– Не пытайтесь искать в моем приглашении какой-либо задней мысли, – словно видя ее насквозь, сказал он. – Нас ожидает не романтический ужин, а банальный ланч. Ведь время обеденное, я хочу подкрепиться, приглашаю и вас. Заранее говорю, что никаких изысков не намечается. В такие храмы гурманов, как «Канда» и «Мицутани», мы не пойдем. Сказать по правде, восточные рецепты не услаждают мой русский желудок. Вы можете есть что угодно, что же касается меня, то я буду есть просто мясо. Жареное мясо. Причем – с хлебом. Сейчас никто не ест хлеб. А я ем. Хлеб, пироги, любую выпечку.

Слушая его, Катя поймала себя на мысли, что их обед – дело уже решенное. И еще она поняла, почему так легко и неожиданно для себя после воскресной службы пустилась «во все тяжкие». Находясь рядом с ним, она погружалась в неизведанную доселе нирвану. Он обладал каким-то волшебным магнетизмом, каким природа наделяет избранных и которому она была не в силах противостоять. Он словно источал какой-то невидимый свет, мерцающий в его бездонных глазах и искрящийся в его доброй улыбке. С ним было хорошо. С ним было удивительно легко и просто.

– Вы коварный искуситель, – рассмеялась она. – Я так надеялась сбросить здесь лишний вес. Тоскуя по корочке черного хлеба, питаюсь одним только рисом. А тут еще и вы в придачу…

– Есть тут один пекарь, – заговорщицки оглянувшись по сторонам, перешел на шепот Майкл, – он получает ржаную муку из Сибири и астраханскую соль. Так вот он печет такой хлеб, который вы не отведаете и в Москве.

– Вообще-то я из Петербурга, – чуть заносчиво заметила Катя.

– И в Петербурге тоже, – махнув рукой, сказал Майкл и, подхватив Катю под локоток, увлек за собой к выходу.

– Кстати, – сказал он деловито, – здесь неподалеку магазин «Иссэйдо», там можно купить японские гравюры. Не древние, конечно. Девятнадцатый век. Но приемлемые по цене. Если хотите, заглянем туда завтра после «раздачи слонов» на конгрессе.

– Не обещаю, – уклончиво ответила Катя, решив не говорить, что скоро уезжает.

– Только не принимайте меня за книжного червя, – продолжал занимать ее разговорами Майкл, – я знаю и другие места. Хотите, заглянем в старейшую пивную? Ее основали немцы. За пиво не ручаюсь, но компанию вы там застанете отменную. Переводчики, критики, философы…

Эскалаторы, бесчисленные ленты бегущих дорожек, подземные переходы, за напольными иллюминаторами которых видны запруженные развязки автомобильных дорог – таков он, Токио, огромный город, где можно бродить часами, так и не увидев неба над головой. Катя была несказанно рада, что у нее оказался такой проводник. Обычно ей приходилось подолгу стоять у информационных стендов, прокладывая в голове маршрут в какое-то новое место. А теперь всего-то и дел, что поспевать за саженными шагами Майкла…

Они сошли с электрички где-то на берегу – Катя ощутила запах водорослей и рыбы.

– Здесь рыбный рынок? – спросила она, оглядываясь.

– Нет. Запах – из порта. Ведь мы уже в Йокогаме. Прошу вас сюда, – ответил Майкл, подавая ей руку.

Они спустились с платформы, свернули в тесную улочку, и через пару минут перед Катей открылась набережная. Из-за тесно стоящих кораблей моря практически не было видно. Чайки кружили над стрелами кранов и мачтами кораблей. Катя полезла было в сумочку за камерой, но Майкл потянул ее в сторону:

– Нам сюда. Полюбуемся на морские виды с другой точки.

Вот где пригодился ее капюшон! Едва они завернули за угол, как их обдал снежным зарядом такой сильный порыв ветра, что им пришлось повернуться к нему спиной, а Майклу еще и придерживать рукою шляпу. Рядом, вскидывая пену о бетонные плиты, билась серая волна. Впереди виднелось судно, стоявшее прямо на берегу. Ярко-красное днище, блестящий бронзовый винт и пологая в три пролета лестница, ведущая вдоль белоснежного борта к верхней палубе.

Они поднялись наверх, где их с поклонами встретил улыбчивый старик-японец. Непрерывно говоря что-то приветливое и радостное, он открыл перед ними двери и Майкл первым стал спускаться по трапу, устланному ковровой дорожкой. Оказывается, в чреве судна разместилось уютное кафе. Через большие иллюминаторы Катя видела кусочек моря, где на волнах качались крупные чайки.

Майкл произнес пару слов по-японски, на что встретивший их старик вновь разразился длинной речью.

– Здесь не принято предлагать меню, – сказал Майкл. – Как вы поняли, сегодня мы будем есть жареную свинину с тушеной капустой. Хотя я могу и ошибаться…

– Вы не ошиблись, он сказал именно так. Впрочем, мне все равно, – улыбнулась Катя. – Хоть с капустой, хоть без капусты. Здесь чудесно.

Только сейчас она обратила внимание, как широко Майкл ставит ноги, стоя на палубе, и спросила:

– Вы моряк?

Он удивленно поднял брови:

– Почему вы спросили?

Вместо ответа Катя обвела взглядом помещение, украшенное сухими морскими звездами, кораллами и огромными ракушками. На дверях красовались старинные штурвалы, а в иллюминаторы заглядывали пролетающие чайки.

– А, понимаю, – начал было Майкл, но вдруг замер, будто увидел за спиной у Кати Годзиллу. Катя мгновенно напряглась, не смея даже шелохнуться.

– Не оборачивайтесь! – глядя ей за спину, многозначительно понизив голос, произнес Майкл. – За вашей спиной… долгожданная свинина!

Уронив голову набок, Катя шумно вздохнула…

Старик-японец присел за соседний столик и, подперев кулаком щеку, блаженно улыбаясь, следил за тем, как Майкл разделывал мясо.

– Ваши женщины немножко похожи на тамогочи, – прерывая молчание, сказал он по-японски, обращаясь к Майклу. – Чтобы они были довольны, их нужно водить в рестораны, делать подарки…

Майкл от неожиданности выронил нож и, густо покраснев, виновато взглянул на Катю. Она прыснула смехом, зажав рукой рот. А старик, кряхтя, поднял с пола нож и, качая головой, пошел на кухню, откуда скоро вернулся, неся на деревянном блюде неказистый черный кирпичик, усыпанный тмином и еще какими-то зернышками. И Майкл резал тонкие ломтики по одному, то подавая их Кате, то забирая себе, да так и разрезал весь кирпич до самой последней тоненькой корки, которую Катя, поправ все мыслимые нормы этикета, стащила с блюда и спрятала в сумочку.

– Заначка? Правильно, – одобрительно кивнул Майкл.

– Сейчас не справлюсь, – призналась она, – а перед сном погрызу.

День пролетел как одно мгновенье. После обеда они вновь бродили по книжным развалам, с увлечением копаясь на пыльных стеллажах и полках, радуясь каждой удачной находке, словно старатели, откопавшие золотой самородок. У стороннего наблюдателя могло сложиться впечатление, что это два книжных червя, дорвавшихся до вожделенных книжных кущ и жаждущих, найдя очередную невзрачную книжку, вдохнуть с нее благородную пыль веков. Объявление диктора, прервавшее звучавшую в магазине негромкую музыку, заставило Майкла взглянуть на часы.

– Катя, – окликнул он ее по имени, – вы кофе любите?

– Чур, угощаю я.

– Но это ведь моя идея, – возразил Майкл.

– Идея ваша, – кивнула Катя, – зато очередь моя. Куда пойдем?

– Есть тут неплохое местечко… – начал было Майкл.

– А что бы вы сказали, – прищурившись, перебила его Катя, – если я предложила бы вам выпить кофе в кафе Харуки Мураками?!

По лицу Майкла было видно, что это оказалось для него сюрпризом.

– Ну что, показать вам кафе Мураками? – довольная произведенным эффектом спросила его Катя.

– Ваша взяла! – подняв руки вверх, ответил он.

– Тогда за мной, – сказала Катя.

Где-то что-то перепутав и поплутав, она тем не менее нашла то, что искала, и когда, попив кофе, обильно сдобренного духом самого Мураками, они вышли на улицу, в окнах ближайших домов один за другим стали зажигаться огни.

– Мне пора, – с сожалением сказала Катя. – Как быстро пролетело время! У меня такое ощущение, будто после службы прошла всего лишь пара часов. А ведь на самом-то деле прошел целый день.

– Спасибо, что вы разделили его со мной, – обнажив голову, сказал Майкл и поцеловал ей руку.

– Спасибо вам, – улыбнулась Катя. – Я думала, что знаю этот город, но ваш Токио оказался много милей.

– Позволите проводить вас до дома? – спросил Майкл.

– Не беспокойтесь, – покачала головой Катя. – Я живу рядом и, если честно, хотела бы побыть немножко одна.

– Что ж, не буду вас неволить, тем более что это не последняя наша встреча, и, если мы чего-то недоговорили, то исправим это в следующий раз, – двусмысленно, как ей показалось, сказал Майкл.

– Прощайте, – улыбнувшись, ответила Катя и, помахав ему рукой, неспешно пошла к своей остановке. Но не успела она сделать и десяток шагов, как кто-то взял ее под руку. Вскрикнув от неожиданности, она остановилась как вкопанная. Это был Майкл.

– Вы меня опять напугали! – с трудом переводя дух, сказала Катя.

– Прошу прощения, – сказал Майкл, – но за вами следуют два субъекта, которых я сегодня пару раз уже видел. С точки зрения теории вероятности случайность этого ничтожно мала. И поэтому хотите вы того или нет, но я вас на улице одну не оставлю.

К его удивлению, Катя скорее смутилась, чем испугалась…

Они еще долго бродили по набережной, и Катя ловила себя на мысли о том, что, гуляя с Майклом, она все время вспоминает прогулки с отцом. Редкие прогулки. Отец давно уже жил в Москве, дома бывал редко и последний раз, может, в прошлом году.

«Значит, я вспоминаю не отца и не прогулки, а свое состояние в тот момент. Точнее, те чувства, – пыталась анализировать происходящее Катя. – Что это были за чувства? Теплота. Защищенность. Надежность. Привязанность. Почему я вспоминаю об этом сейчас? Потому что испытываю те же чувства. С человеком, которого вижу в первый и в последний раз. Абсурд! А если не в последний? А если мы встретимся снова на каком-то конгрессе? Да хотя бы и здесь на будущий год… Что же, по теории вероятности это вполне возможно. Хотя… Он наверняка опять заговорит о предопределенности… Да нет, не заговорит. Он меня и не вспомнит».