Анатолий Матвиенко. Де Бюсси и инфанта. Граф де Бюсси 2

Глупцов жизнь ничему не учит. Почему именно мне приходится восполнять её педагогические упущения?

При виде моей физиономии прохвост Ксавье Бриньон закатил глаза и приготовился грохнуться без памяти. Точнее – повиснуть в моих объятиях, я сдавил ему шею и приставил к глазу кинжал.

Круглая рожа налилась до свекольно-пунцового цвета. Если не поставить паразиту пиявок, снижающих давление, боюсь, моя копилка грехов пополнится очередной отправленной к Богу душой. В компанию к ещё нескольким десяткам душ, чьи хозяева встретились мне на слишком узкой дорожке.

Но, быть может, именно следующая жертва переполнит терпение Бога или кого-то другого, избравшего местом моего пребывания Францию конца шестнадцатого века, поэтому я счёл за лучшее спрятать оружие и миролюбиво спросил об оставленных вещах. Грядёт немаловажная встреча, а потёртая шляпа с пером, серо-чёрный камзол и шоссы, заправленные в грязные сапоги из оленьей кожи, вряд ли представляют собой лучшее облачение для рандеву с дамой. И чем рыскать по улицам да лавочкам Парижа, где любой мальчишка наслышан, что граф де Бюсси объявлен врагом короля, я понадеялся использовать что-то из старых запасов, когда в Лувре уживались дворы Генриха Третьего и его блистательной супруги, а также свита Генриха Наваррского и королевы Марго. Скромность гугенотских нарядов и собственная оригинальность в аскетизме платья не избавили меня от необходимости держать пару комплектов для торжественных приёмов и балов, включая отвратительные своей женственностью коротенькие штанишки с подбоем, придававшие ягодицам и бёдрам вульгарную шарообразность.

– Кому ты сдал мою комнату на этот раз? – бакалейщик, уходя от ответа, что-то сдавленно булькнул в оправдание, и я насел на него вторично, наплевав на паническое состояние проходимца, но больше не угрожал кинжалом. – В прошлый раз меня тоже год не было! Ты ещё не понял, что я – бессмертен? Что я в аду тебя достану и спрошу: где, чёрт подери, моя комната?! И моя одежда?

По правде говоря, съёмная квартирка над бакалейной лавкой на улице Антуаз не представляет какой-либо ценности. Но я привык к ней. Именно тут, неведомым образом вселившись в тело дворянина по имени Луи де Клермон де Бюсси д’Амбуаз, я вдруг ощутил себя в Париже эпохи Возрождения в разгар самой весёлой ночи той эпохи – Варфоломеевской. Не скажу, что воспоминания приятные, но уж какие есть…

Рядом шумно засопел Симон, мой слуга. Он привык к хозяйским интонациям в голосе, после которых собеседника, случается, уносят вперёд ногами. Благочестивый католик, парень перекрестился загодя.

– Никому не сдал, ваша светлость… – почувствовав некоторую слабину в хватке, бакалейщик торопливо залебезил: – Дорогой граф! Ваше сиятельство! Я так искренне, так душевно рад вас видеть! В ваших покоях всего лишь свалены тюки с мукой и крупами, незамедлительно распоряжусь их убрать!

Надеясь, что свидание с Создателем откладывается, Бриньон вывернулся из моих рук и действительно принялся хлопотать, чтобы пыльные мешки покинули второй этаж. Истинную радость от нашего вторжения ему, скорее всего, причинила возможность напомнить мне, сколько я задолжал с прошлой весны. За полтора года, видать, набежала изрядная сумма. Рожа пройдохи вытянулась, когда он услышал, сколько с него причитается за хранение товаров в спальне благородного графа. Сменив гнев на милость, я швырнул ему пару серебряных ливров, пообещав рассчитаться позже.

Но что за отвратительная привычка хоронить меня прежде времени!

Приведение комнат в порядок, нагрев воды и приготовление ужина отняли более часа. За это время стемнело. В ноябре в Париже всегда темнеет рано…

– Бакалейщик сохранил ваши письма, – сообщил Симон, помогая выбраться после мытья в большой деревянной лохани.

– От кого?

Как и его брат, принявший смерть на службе моей персоне, слуга был малость обучен грамоте.

– Из Анжу. От родных. Прошлогоднее, ваша светлость.

Я в курсе более свежих новостей. Что там ещё?

– Неразборчиво. Простите, господин, прочитать не могу. Все буквы знаю…

Все буквы угадал, не смог угадать слово, вспомнил я анекдот, обречённый стать бородатым через четыре с лишним сотни лет.

– Давай!

Естественно, винить слугу нельзя, в Речи Посполитой Симон со мной не был, по-польски не понимает. Что там? Сюрприз! Неведомый конспиратор черкнул записку не на польском, а на русском языке Великого княжества Литовского, мол – есть в Париже купеческий дом, налаживающий торговлю с Московией-Тартарией наподобие английской Московской компании. Значит, обитает там не атташе по культуре, а постпред по торговле. Я невольно заулыбался: дотянулись-таки руки русской разведки до Франции! А если не руки, то хотя бы глаз на длинном стебельке. Или ухо. Непременно наведаюсь! Но потом.

– Что ещё?

– Монахи какие-то.

Эту муть я даже читать не стал. Что там может быть нового? Слышу от них одно и то же: граф де Бюсси, вы – известный приспешник гугенотов и без пяти минут отлучённый от святой католической церкви, покайтесь, вернитесь в лоно истинной веры, облобызайте десницу короля, и будет вам благословение Божье…

Ну а если не вернусь в объятия католиков, ровно такое благословение получу от кальвинистов, столь же ревностно верующих в Христа. Простите, святоши, сегодня я пас. Лучше ещё разок согрешу, чтоб все грехи смывать оптом и как можно позже.

Чёрная бархатная куртка с белоснежным кружевным воротником, короткие чёрные штаны, слегка раздутые, – король Франции счёл бы такие моветоном, плотные коричневые чулки с ватным подбоем (ноябрь на дворе, не май месяц!) и шляпа с пером превратили меня в придворного шаркуна. Я прошёлся по комнате, привыкая к неудобству башмаков с серебряными пряжками. Даже шпага, не раз отведавшая человечьей крови, казалась декоративным украшением, предназначенным разве что приподнимать ножнами серебристо-чёрный плащ на меху.

– Восхитительно, мой господин! – подобострастно вякнул Симон и протянул тонкий платок, спрыснутый духами по его вкусу – то есть до состояния нестерпимой вони. Впрочем, в Лувре все так благовоняют.

Когда началась очередная… шестая или седьмая… гугенотская война, коим я сбился со счёта, собственное отражение почти не разглядывал в зеркале, даже когда останавливались с Наваррой в местах цивильных. Война не располагает к самолюбованию. Поэтому ущерб, нанесённый временем за последний год, бросился в глаза сразу же и не обрадовал.

Седина, щедро припудрившая волосы в долгие месяцы заточения в Вавельском замке, поразила добрую половину шевелюры, подкрасила белым усы и бородку. Их нужно подстричь! Распустился…

А тонкий шрам под левым глазом, полученный год назад на дуэли, уже ничем не убрать. Симон уверяет, что он наливается красным, когда я гневаюсь.

Хуже всего – глаза. Наверно, выражение затравленной тоски, засевшее в самых их уголках, не вытравить никогда и ничем. Только один человек в этом странном мире способен вернуть мне радость и душевное равновесие. Но она даже не снизошла до объяснений. Монахиня вынесла тогда короткую записку по-польски: «Я принесла всем слишком много горя. У Бога переполнилась чаша терпения. Только здесь я вымолю прощение. Пшепрашам, Луи, забудьте меня. Найдите своё счастье. Сестра Иоанна».

Как?! Где его искать, если она – всё моё счастье!

Как её не помнить…

Конечно, стоило бы отвлечься. Что только ни перебрал… Разве что отверг совет Шико – лечь в постель с мужчиной. Я гневно отказался, шут состроил гримасу невинности и заявил: королю же нравится!

Это было накануне отъезда из Парижа. А через несколько месяцев из луврской клетки сбежал и Наварра, чтоб лично вдохновить гугенотов на борьбу. Но ему не простили переход в католичество.

В провинции я пытался восстановить душевное равновесие и вышибить клин клином. Но с Эльжбетой, прекрасной литвинкой, не смог сравниться никто. Ту сговорчивую прелестницу из Бордо, думаю, постигло разочарование, когда нестарый ещё граф механически отработал повинность на ложе любви и немедленно натянул штаны.

Дело прошлое. Сейчас меня ждёт кое-что оригинальнее неутолённых сердечных терзаний…

Удовлетворившись своим скорбным, но вполне благопристойным видом, я наказал Симону сидеть дома и сбежал вниз к коновязи. Полуночный Париж – не лучшее место для одиночных прогулок, однако предстоящая миссия не оставила мне выбора.

Утомлённая дневным переходом Матильда укоризненно заржала, когда Симон набросил на неё седло. Прости, графу негоже являться в королевский дворец пешком. В темноте лошадь споткнулась и едва не сбросила седока, когда мы пробирались через стройку к западу от Лувра. По капризу Екатерины Медичи здесь, в самый разгар гугенотских войн и крайнего истощения казны, строился новый дворец – Тюильри.

Вот и потайная дверь в стене, обращённой к реке, три стука как три удара сердца, пауза и ещё два удара…

– Входите, месье. Я доложу о вашем прибытии.

Гвардеец пропустил меня в крохотную каморку и оставил в ожидании, скрывшись в бесконечных галереях дворца. Другой шагнул наружу и взял Матильду под уздцы, этот молодой шевалье мне был смутно знаком. Наверняка он тоже знает меня, личность скандальную и приметную, посему о моём присутствии в королевской резиденции узнают слишком многие.

Спустя четверть часа послышались шаги нескольких человек. Я откинул полу плаща, чтоб легче выхватить клинок, передвинул кинжал на поясе и нащупал метательную звёздочку. Слава Создателю, ничто из смертоносного арсенала не понадобилось.

– Ты совсем одичал, де Бюсси! – шёпотом воскликнул Шико, заключая меня в объятия. – Тебе нужен хороший цирюльник и портной. Жаль, не в Париже. Генрих не реже раза в месяц справляется о твоём самочувствии – не преставился ли наконец. Идём же! Она ждёт.

– Не торопись, mon cher ami. Расскажи кратко, что здесь творится. Сам понимаешь, я не в том положении, чтобы наносить светские визиты и расспрашивать по всему дворцу о положении дел. Живо отправлюсь на виселицу как гугенотский шпион.

Шико загадочно покачал головой и чуть ли не силой потащил меня к покоям королевы. Ясно, получил приказ держать в неведении. Всё нужное сообщит королева Луиза. Он явно забыл о моём упрямстве.

– Придержи лошадей. Мне срочно нужен Чеховский.

Мой провожатый словно споткнулся о невидимую стену.

– Этот двуличный польский слизняк? Ты же помнишь…

– Ещё как помню. Заточение в Вавельском замке произошло в числе прочего из-за его доноса. Едва не пришиб мерзавца, если бы не ты. Но без его осмотра я не осмелюсь предстать перед её величеством.

Бывший шут, а теперь высокородный дворянин из свиты королевы, он отскочил на два шага как ошпаренный. Конечно, в окопах войны я вполне мог подцепить любую заразу. Пусть так и думает. Шико знает, что я догадался – он гораздо раньше меня был осведомлён о наушничестве Чеховского, но не предупредил, поэтому о прежнем доверии не может быть и речи, но лучше делать вид, словно отношусь к бывшему другу точно так же, как под Лодзью, когда мы втроём сражались против целого отряда. Обратился к нему по имени, как к ближнему своему.

– Жан, я не шучу. Приведи поляка.

Высокий, изрезанный и словно сдавленный в висках лоб Шико пересекла новая морщина. Ему нет и сорока. Жизнь истрепала его тело лет на шестьдесят.

– Он на половине короля! Дьявольщина… Скорей всего – дрыхнет рядом с жёнушкой.

Прозябание в Лувре отупляет? Придётся подсказать.

– Так вызови ради королевы. Занемогла, мол. Или я буду вынужден вернуться в Беарн.

Шико закатил глаза и в самых крепких выражениях объяснил, что повлечёт за собой срочный ночной вызов врача к августейшей особе. Их здоровье – главная тайна государственной политики!

– Ночное приглашение к королеве одного из врагов его величества также попахивает государственной тайной. Или её нарушением, или предательством короля. Так что не чистоплюйствуй. Шевелись!

– Точно – одичал… Не знаешь, что, едва увидев Париж, можешь умереть. Здесь стало стократ опаснее после бегства Наварры! Поляк немедленно донесёт о твоём появлении миньонам. Впрочем, каждый выбирает свою смерть. Если об этом не позаботятся другие.

Он втолкнул меня в одну из спален близ покоев королевы. Мрак растопила единственная свеча, тусклая, как лампадка в часовне.

Полутьма не скрыла запустения. Какими-то унылыми мне показались и длинные коридоры, много раз хоженные до отъезда в Краков и после возвращения в Париж – ранее они не выглядели обшарпанными. То ли весь дворцовый бюджет был истрачен на Тюильри, то ли очередная война с гугенотами и неповиновение юга привели к окончательному опустошению казны. Одно это, сообщённое Генриху Наваррскому и принцу Конде, будет чрезвычайно ценным подарком, в таком состоянии финансов король Франции не сможет продолжить войну и подпишет мир ради передышки. Но моя миссия только началась…

– Ваше королевское величество? – знакомый и чуть гнусавый голос с польским акцентом прервал мои размышления. Чеховский в наброшенном на ночную рубашку халате подслеповато проморгался и не сразу сфокусировал узко посаженные глазки на моей фигуре. Не заорал от испуга, не бросился наутёк при виде отнюдь не королевы Луизы, а грохнулся на колени, звучно стукнув лбом о каменные плиты пола. – Пан де Бюсси, простите меня! И помогите бежать из Лувра! Если останусь, я погиб…

Стало быть, слова Шико, напомнившие мне фразу Ильи Эренбурга «Увидеть Париж и умереть», были не пустым звуком. Здесь убивают с прежним энтузиазмом. Наверно, поэтому атмосфера Лувра подействовала и на меня – давнишнее желание удавить сукиного сына, едва представится возможность, вдруг взыграло с новой силой. Сдержаться я не сумел…

 

Вздёрнутый на ноги, мой бывший протеже захрипел, сдавленный слишком сильно. Я погорячился и чуть в самом деле его не задушил.

– О побеге поговорим позже. Мне нужны сведения. Расскажешь – не умрёшь прямо сейчас.

– Всё, что пожелаете, сеньор…