Сергей Кишларь. Семь попаданцев

Мерседес долго петлял по мокрым улицам. Никита хорошо знал Питер, но несмотря на то, что город сохранил свой исторический облик, многое в нём изменилось – иногда даже хорошо знакомое здание трудно было узнать. В добавок ко всему предреволюционный Питер был плохо освещён, а сам Никита был взволнован своим арестом и рассеян, оттого некоторое время не мог сообразить, где находится. Потом над литой оградой набережной вдруг возник тёмный силуэт Михайловского замка, давая надёжный ориентир.

За Фонтанкой Никита снова потерялся, но вскоре узнал улицу Маяковского, которая, судя по шильдам на стенах домов тогда… – или всё-таки теперь? – называлась Надеждинской. В Сапёрном переулке автомобиль свернул в тёмную арку какого-то доходного дома, остановился во дворе у двухэтажного флигеля.

Хотя во двор цедился только скудный свет тусклых окон, незнакомцы соблюдали странную для офицеров Генерального штаба конспирацию. Никиту перестали придерживать за локти и тихим, но непререкаемым голосом попросили держаться как можно естественней и не делать глупостей. Никита и не собирался.

В «своём» Питере он мог бы и с ментом поспорить, и гонор показать, но в этом чужом городе заниматься такими делами было стрёмно, особенно после того, когда возникло подозрение, что незнакомцы вовсе не те, за кого себя выдают. Да и то правда: флигель во дворе доходного дома никак не тянет на Генеральный штаб – это раз. Нездоровая таинственность – это два. Незнакомцы будто прятались от кого-то.

Почти по-дружески Утконос предложил Никите пройти в парадную флигеля. Портупеич шёл сзади. В полутёмной парадной за конторкой консьержа сидел молодой человек. Встал, по-офицерски щёлкнул каблуками, приветствуя Утконоса и Портупеича. От ведущей на второй каменной лестницы свернули в боковой коридор, в конце которого спустились в подвал.

Помещение, в котором закрыли Никиту, судя по всему, было обычным жилым полуподвалом, который не так давно переделали в некое подобие тюремной камеры. Во всём помещении кроме Никиты был только худощавый парнишка лет семнадцати, похоже гимназист.

Лежал он на кровати лицом к стене. На нём были чёрные штаны и мятая тёмно-синяя гимназическая куртка или китель – фиг поймёшь, как это у них там называлось. На спинку стула наброшена светло-серая гимназическая шинель с голубыми петлицами. Поверх неё переброшен чёрный ремень с потускневшей, давно не чищенной пряжкой. Синяя фуражка с поломанным лаковым козырьком висела на гвозде над кроватью.

На стук дверной щеколды гимназист поднял голову, оглянулся через плечо. Лицо худощавое, тёмные волосы всклочены.

В те времена даже гимназистов в приличном обществе принято было называть на «вы». Вспомнив об этом, Никита чётким движением склонил в приветствии голову, едва сдержавшись, чтобы не щёлкнуть по-офицерски каблуками ботинок.

– Доброго вечера.

– Доброго, – буркнул гимназист, подозрительно оглядывая Никиту.

– Я Никита Елагин.

– Рябченко Владимир.

Гимназист привстал, отвечая на рукопожатие, и снова лёг, отвернувшись к стене. Судя по всему, не разговорчивый. Никита на разговорах тоже не настаивал: хотелось тишины, да и время было позднее, о чём свидетельствовал погасший свет. Электричество в те дни отключали после полуночи – хоть часы сверяй. Вот и пришлось Никите, не разбирая постели и не раздеваясь, в полной темноте повалиться спиной на кровать.

На утро начались допросы.

Окно в допросной комнате было не только плотно зашторено, но и судя по всему, чем-то дополнительно задрапировано, ибо сквозь задёрнутые шторы не пробивался даже тонкий лучик. Единственным источником света была настольная лампа с рефлектором, направленная прямо в глаза, отчего было невозможно разглядеть, что твориться за нею. Никите на секунду показалось, что он попал в декорацию какого-то фильма про НКВД или какой-нибудь Смерш. Любят у нас попиариться на не лучших страницах истории. Подкинуть дерьмеца на вентилятор.

Ощущение киношности исчезло едва из облака света прозвучал голос напрочь лишённый театральности – вроде и грозных ноток в нём не прозвучало, а мурашки так и побежали по спине.

– Имя, фамилия?

Несмотря на страх, а может быть, как раз благодаря его неадекватному действию, Никиту так и подмывало бросить что-нибудь типа – Гарри Поттер или Индиана Джонс, но в последний момент решил не выпендриваться и поменьше сочинять, чтобы потом не запутаться.

Та ещё задачка: врать нельзя чтобы не запутаться, рубить правду-матку тоже не стоит чтобы не очутиться на больничной койке рядом с каким-нибудь Наполеоном или Чингисханом.

– Никита Елагин, – назвал он настоящие имя и фамилию, склоняясь в тот момент к версии о том, что его задержали за дезертирство.

В солдатских списках его наверняка нет, разве, что найдётся полный тёзка. Документов нет. Вывод один – имя и фамилия выдуманы, а сам он дезертир. Начнут допытывать кто он на самом деле, где проживает, почему скрывается от воинской повинности? Хотя последний вопрос риторический.

Глядя на носки ботинок, Никита нерешительно потёр одна об другую пристроенные между колен ладони… А может, рассказать всё как есть? В психушке всё же лучше, чем на фронте.

– Год рождения? – спросила прячущаяся за ярким облаком света тень.

– Двадцать три года.

– Год рождения! – повысил голос человек по ту сторону лампы.

Никита не был слабаком в математике, но сейчас соображал туго… Тысяча девятьсот семнадцать минус двадцать три.

– Тысяча восемьсот девяносто четвёртый, – чуть язык не сломал он. Не потому, что год был заковыристым и непривычным, а потому, что где тот год, и где он – Никита Елагин.

– Кто вас послал в Санкт-Петербург? – тень за облаком света качнулась, блеснули стёкла очков. – С каким заданием?

Никита опешил. В ту секунду пазл сложился в его голове. Первое: кого сейчас интересует дезертир-одиночка, если целые толпы дезертиров с фронта бродят по Питеру? Второе: незнакомцы представились сотрудниками Генерального штаба. Буквально на днях в очереди за хлебом он слышал разговоры о том, что Генеральный штаб взял на себя функции политической разведки и контрразведки. А о том, что Питер наводнен германскими шпионами не говорил только ленивый.

– Вы думаете я немецкий шпион? – Никита покраснел одновременно и от страха, и от внезапно нахлынувшего возмущения. – Да я за Родину…

Исторические события часто путались в голове Никиты, порой катастрофически меняя хронологию, и в тот момент он по наитию едва не выкрикнул: «За Сталина!» Жить захочешь, не только за Сталина, но и за Ивана Грозного топить будешь. Но строгий голос резко, а главное вовремя одёрнул его:

– Сядьте!

Поймав себя на том, что стоит перед облаком света на полусогнутых ногах, будто хочет сдвинуть его в сторону, чтобы увидеть собеседника и понять: да как он смел заподозрить его в таком пакостном деле, Никита осторожно вернул пятую точку на стул и продолжил чуть тише, но со всё ещё слышимыми нотками возмущения.

– Я за Веру! За Царя… – и осёкся.

В этот раз его никто не одёрнул, чтобы он не сморозил очередную глупость. Немым что ли прикинуться, чтобы глупости не просились на язык?

– Простите, – сказал он, откидываясь на спинку стула и окончательно теряя запал. –Трудно избавиться от пережитков прошлого.

Если Лада права и в Генеральном штабе окопались монархисты, то оговорка может ещё и на руку сыграть. Никита солидно кашлянул и независимо сложил на груди руки.

– Для меня Отечество в первую очередь.

– Похвально, – равнодушно ответил голос по ту сторону электрического облака, и продолжил задавать вопросы, которые, судя по шелесту переворачиваемых листов были записаны у него на бумаге.

– Какую гимназию закончили?

Никита был не дурак, готовил себе на всякий случай легенду: расспрашивал Ладу об её родителях, умерших, когда она была ещё гимназисткой, об её брате, который был одногодкой Никиты. Теперь он без запинки отчеканил название гимназии и даже год её окончания.

– Почему вас нет в списках лиц, окончивших гимназию?

– Что значит нет? – изображал справедливое возмущение Никита. – Может не там искали?

«Оскар» ему за эту роль может быть и не дали бы, но после порыва «За Веру, царя и Отечество», на номинацию он мог бы смело претендовать.

– Кто ваша мать?

Никита без запинки отчеканил фамилию, имя и отчество матери Лады. Даже год рождения назвал, хотя его об этом не спрашивали.

– Кто ваш отец?

Никита снова воспользовался информацией, полученной от Лады.

– Почему ваша фамилия не совпадает с фамилией родителей?

– Я приёмный, – продолжал врать Никита несмотря на то, что отчётливо понимал – все его ухищрения будут рано или поздно раскрыты.

Для этого не надо бегать по архивам и расспрашивать соседей – достаточно задать несколько взаимоисключающих вопросов, чтобы запутать его в показаниях. Но его почему-то не пытались вывести на чистую воду, хотя сделать это было как два пальца об асфальт. Возникло даже ощущение, что незнакомцы знают всю его подноготную, а вопросы задают лишь для того, чтобы посмеяться над ним и насладиться тем, как он изворачивается.

Задали ещё пару вопросов, но на психику сильно не давили. С германским шпионом поступили бы по-другому.

Потом в комнату вошёл мужчина лет сорока. Свет бил в его сторону, позволяя разглядеть аристократические черты лица, лёгкую седину в висках и тонких усах. Хотя и был он одет по гражданке, выправку имел армейскую. Тут хоть вперёд на сотню лет перенесись, хоть на сотню назад, а вояку видно издалека. Никита сразу окрестил его полковником.

Мужчина остановился напротив Никиты, завёл руки за спину, спросил:

– Вы помните в каком году состоялось Бородинское сражение?

Вопрос настолько отличался от тех, которые были заданы ему до этого, что Никита поначалу даже растерялся.

– В тысяча девятьсот двенадцатом, – наконец выдавил он из себя и тут же досадливо махнул рукой. – Восемьсот двенадцатом.

– А восстание декабристов?

– В тысяча восемьсот двадцать пятом.

Что-что, но прописные исторические истины Никита знал.

– Когда убили Столыпина?

Опаньки!.. Никита озадаченно нахмурился. Потом с надеждой глянул на полковника.

– В тысяча девятьсот пятом?

Полковник с чуть приметной досадой дёрнул углом рта, глянул на того, кто сидел за облаком света.

– На сегодня хватит.

Никита вернулся в камеру озадаченным. На щелчок дверной щеколды гимназист поднял от подушки голову, равнодушно глянул на Никиту, снова отвернулся к стене.

– Извини… те, – сказал Никита. – Вы давно здесь?

– Со вчерашнего дня, – буркнул гимназист, не оборачиваясь.

– За что, позвольте узнать, заключены под стражу?

Парень сосредоточенно водил пальцем по орнаменту на линялых обоях и только спустя с полминуты негромко сказал:

– Я сумасшедший.

– А-а, – понимающе протянул Никита, хотя ровным счётом ничего не понимал.

Спустя минуту он решил прояснить для себя:

– Вопрос нескромный, но тем не менее… На почве чего у вас болезнь?

– В смысле? – гимназист глянул на него через плечо.

– Ну… некоторые там себя Наполеонами считают.

– А, в этом смысле.

Так и не ответив на вопрос, парнишка снова замолчал, продолжая водить пальцем по линялым обоям, лавируя между серыми пятнами – похоже подсохшими следами некогда прихлопнутых на стене тараканов. Подвал явно когда-то был жилым – то ли сдавался внаём, то ли прислуга жила. Но уж точно не арестанты.

Так и не дождавшись ответа, Никита, взбил подушку и уже собирался, не раздеваясь лечь, когда гимназист негромко сказал:

– Я не Наполеон, я из будущего.

Ошарашенный Никита долго смотрел в затылок парнишки, потом подошёл, осторожно присел к нему на кровать.

– И что там в вашем будущем?

– В нём победа коммунизма во всём мире.

– Во всём, во всём? – сделал вид, что очень удивлён Никита.

– Во всём.

– Даже Америка коммунистическая?

– Америка в первую очередь, – равнодушно пожал плечами парнишка. – Американский пролетариат лучший друг российского пролетариата. У них на Капитолии вокруг купола огромными буквами написано на русском и на английском: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!"

– Прикольно, – ляпнул Никита.

– Чего? – Парнишка удивлённо вскинул голову, глядя на Никиту через плечо.

– Да так, словечко дурацкое. У нас на Тамбовщине много разных словечек придумывают, – нес ахинею Никита. – Там у нас свой, особенный жаргон. Таких словечек в Питере и не слыхивали.

Скрипя пружинами кровати, парнишка повернулся к Никите, привстал на локте.

– Какие например?

– Прикольно, по-тамбовски значит – здорово. А вот есть ещё такое словечко… э-ээ… вот например – горемычный, что означает несчастный.

– Это вы с намёком на меня?

– Боже упаси!

– Ну и что в этом словечке особенного? Такое словечко и у нас есть?

– Смотрю я, вы не из Питера, – тщательно подбирая слова, сказал Никита. – Приезжим будете?

– Ну да, – нехотя согласился парнишка. – Приезжий.

– Откуда если не секрет?

– Из Украинской губернии.

– А что была такая? – удивился Никита.

– Почему была? И сейчас есть.

– А-а!.. Извините. Русскому человеку иногда бывает трудно понять другого русского человека с первого раза. Приезжаешь в другую губернию, там вроде все так же, как в твоей губернии, но всё-таки немножко по-другому. Россия-то огромная.

– Это да, – вздохнул гимназист. – Это есть.

– А чем после гимназии собираетесь заниматься? Какую профессию выбрали?

– У меня одна профессия, – невесело, но вместе с тем изрядной долей самоиронии усмехнулся гимназист и, скрипя пружинами кровати, снова повернулся к стене. – Сумасшедший.

Никита не стал его больше беспокоить. Вернулся к своей кровати, лёг, закинув руки за голову… Странный парнишка. На сумасшедшего не очень-то и похож. Такое ощущение, что просто косит под чокнутого. Хотя, кто их этих малохольных поймёт.

Никита долго лежал, глядя в потолок. Странно ему было думать о том, что вскоре совершится событие, которое повлияет не только на российскую, но и на всю мировую историю, а ты, зная наперёд всё что случится, лежишь не в силах ничего предпринять. И всем твоим знаниям – грош цена.

Можно, конечно, попытаться предупредить их о том, что грядёт катастрофа, что надо бы поубавить амбиции и договариваться, иначе столько народу поляжет, что мало ни тем, ни другим не покажется. Но кто тебе поверит? Это ещё надо доказать, что ты из будущего, предъявить какой-нибудь убийственный аргумент. А что ты можешь предъявить, если твой смартфон разрядился и представляет собой красивую, но абсолютно бесполезную безделицу. Наручные часы? Да будь это хоть Rolex за туеву хучу баксов что это доказывает? То что в заморских странах научились делать хорошие вещи? Так это давно известно. Вот и выходит, что гость из будущего – тот же Наполеон из психушки, только вид сбоку.